областей, не осмелившиеся возразить против повышения планов заготовок на ПБ, начали спорить на проходившем в тот же день большом совещании под председательством Молотова, который жестко поставил их на место:

— Это будет чистейшим оппортунизмом, если мы будем считать план невыполнимым. Мы 400 миллионов пудов оставляем мужику. Я думаю, учитывая всю нашу обстановку, надо считать план выполнимым[792].

Встал вопрос и о том, что колхоз должен делать с остатками хлеба. Молотов ответил:

— Наша задача заключается в том, чтобы заявить ему, что он ни одного пуда не может продать на частный рынок, а все должен продавать государству, кооперации. В отношении колхозов наша линия состоит из двух элементов: во-первых, единый твердый план, а с другой стороны дополнение — ни пуда хлеба на частный рынок для спекуляции.

К концу 1930 года более половины крестьянских хозяйств основных зерновых районов были коллективизированы, удалось собрать неплохой урожай — по официальным данным, рекордный — 83,5 миллиона тонн, хотя некоторые исследователи называют цифру — не более 78 миллионов[793]. Хлебозаготовки принесли государству 22 миллиона тонн зерна, или в два раза больше, чем в последние годы нэпа.

Глава Коминтерна

Еще 9 апреля 1929 года делегация ВКП(б) решила: «Считать необходимым, чтобы т. Молотов два дня в неделю работал целиком в ИККИ»[794]. Причина была прозрачна: готовилась замена Бухарину как руководителю Коминтерна. 6 июня Политбюро решило информировать Президиум ИККИ «о снятии т. Бухарина с коминтерновской работы». Доклад на X пленуме ИККИ делал уже Молотов. Главная мысль — нарастание в ближайшие годы революционного подъема:

— Грандиозный конфликт (локаут — забастовка) в Руре, всеобщая стачка в Лодзи, боевая забастовка нескольких десятков тысяч текстильщиков в Северной Франции, редкая по своему упорству забастовка сельскохозяйственных рабочих в Чехословакии, всеобщая забастовка текстильщиков Бомбея. Стоит только указать на то, что во Франции в первые месяцы текущего года было больше 100 стачек ежемесячно. Такие события, как майские баррикады в Берлине, как вооруженное сопротивление рабочих полиции в Пабианицах, свидетельствуют о тенденциях к перерастанию экономической борьбы рабочих масс в высшие формы революционной борьбы. В ряде стран — Польша, Балканы — явно растет революционное брожение в крестьянских массах. Теперь нельзя еще говорить о том, что мы стоим накануне пролетарского восстания. Но было бы совершенно непростительной близорукостью, если бы мы не помнили того, что революционный подъем не отделяется китайской стеной от непосредственной революционной ситуации[795].

Особый упор делался на противодействие социал-демократии, особенно ее левому крылу, «потому что социал-демократия перерождается в социал-фашизм. Роль социал-фашизма заключается в том, чтобы через с.-д. организации и через реформистские профсоюзы создать известную массовую подпорку для фашизма, против рабочего класса, против пролетарской революции»[796]. X пленум решил, что Бухарин вместе с Эмбер-Дро, Серра и другими на деле «проводит идейно-политическое основание под политику правых элементов во всем Коммунистическом Интернационале», и вывел Бухарина из президиума ИККИ[797]. Серра был исключен и из компартии Италии, ее возглавил Пальмиро Тольятти.

Распространена точка зрения о том, что Сталин и Молотов, придумав теории социал-фашизма и «класс против класса», обрекли компартии на сектантство и маргинализацию, уничтожили возможность единого фронта с социалистами и тем самым проложили Гитлеру дорогу к власти. Это не совсем так. Сталин и Молотов не изобретали термин «социал-фашисты» — так еще с 1922 года в партийной прессе назывались итальянские социалисты за их роль в приходе к власти Муссолини. Реальность превращения социал-демократии из правого крыла рабочего класса в крыло буржуазии и даже фашизма была отмечена Зиновьевым и по его инициативе отражена в решениях V конгресса Коминтерна в 1924 году. Этот термин стал ходовым в комдвижении. А автором лозунга «класс против класса» был Бухарин. В неспособности создать единый рабочий фронт вина коммунистов никак не больше, чем социал-демократов, которые были их принципиальными противниками. «Антикоммунизм лежал в основе их политики уже с 1918 года, заставив их скорее следовать “меньшему злу” Гинденбурга и Брюнинга, чем объединяться с коммунистами против Гитлера»[798], - замечал Дойчер. Были ли у руководителей СССР основания говорить о социал-фашизме? Они считали, что да. В 1929 году по приказу полицей-президента Берлина социал-демократа Цергибеля расстреляли рабочую демонстрацию, 33 человека были убиты, сотни раненых. В ответ произошли баррикадные бои. Молотов говорил на пленуме ИККИ:

— Уроки кровавых расправ социал-демократической полиции, действовавшей в майские дни в Берлине в союзе и при прямой поддержке всех социал-реформистских организаций, не могут пройти бесследно для широких масс пролетариата. Известно, что на последнем партейтаге вождь социал-демократической партии Вельс прямо провозгласил лозунг фашистской диктатуры для борьбы с революционным пролетариатом[799].

Именно при поддержке социал-демократии в Германии была запрещена рабочая боевая организация «Союз красных фронтовиков» — единственная сила, способная противостоять на улицах нацистским штурмовикам. А когда Гитлер придет к власти и приступит к победоносному маршу по Европе, именно социал-демократы — Марсель Деа во Франции, Анри де Ман в Бельгии, Хокон Мейер в Норвегии — станут опорой многих марионеточных фашистских режимов[800].

Размежевание с социал-демократией не столько диктовалось Москвой, сколько было требованием самих компартий. Они не только не маргинализировались, проводя политику «класс против класса», а, напротив, заметно укрепили свои позиции. Так, численность КПГ со 130 тысяч в 1928 году поднялась до 360 тысяч в конце 1932 года. На выборах в мае 1928 года за нее проголосовали 3,3 миллиона человек, а в ноябре 1932 года — 6 миллионов, или 17 процентов всех избирателей. И дело было не только в идеологии. «Распространение рабочих газет и заводских многотиражек, создание рабочих театров и групп досуга, повышенное внимание женскому и молодежному вопросам, по мнению ряда историков, выгодно отличали коммунистов от их неповоротливых и идеологически инертных социал-демократических соперников»[801]. Росту влияния коммунистов способствовали и предсказанные в Москве завершение стабилизации 1920-х годов и начало кризиса, который получит название Великой депрессии. В 1929–1933 годах падение промышленного производства в развитых странах Запада составит 44 процента, мирового товарооборота — 61 процент. Это происходило на фоне расстройства финансовой системы, что привело к обострению борьбы за рынки сбыта и сферы приложения капитала, к торговым таможенным и валютным войнам.

Революционные лозунги советских руководителей Коминтерна предназначались для собственной — исключительно левой — партии, для мобилизации коммунистов за рубежом. Но, как подчеркивают Макдермотт и Агню, даже «для большинства западных историков не требует доказательства, что главной детерминантой политики Коминтерна в течение всех 30-х гг. был советский raison d’etat… Вера в мировую революцию